Вот что выронил почтальон

Вползал мороз в осенние купели.
Остывший луч на бязевой постели:
прозяб уют, знобило орхидеи,
трещали крыши.
На плёнку льда, упав с колючих елей,
летят снежинки - вестницы метели:
кокошников блестящих карусель.
Хрустят тропинки, вьются у отелей,
собаки лают, замерзают вишни,
мяукают коты и слышат "кыш"…

Метель в кадриль уносит кругозор
и принцип жизни уместился лишь
в способность слышать.

Сквозь замки из листвы
я ехал в домик отчий.
Но дом уже снесли -
построили там почту.

А рядом магазин,
заправка, своевластье.
И там теперь бензин
и никакого счастья.

лишь редкий ряд осин
и полное бесстрастие.

Мчит человек. Я вижу силуэт
с огромной сумкой.
И ночь стояла.
Таксист заглушит дальний свет:
— «Вам до вокзала?»

В машину сядет человек
и пыль вскружит, и
вздох мой упадет на них,
как эхо
что я грущу, что…
— «Хорошо тебе, мужик,
и я б уехал!»

Ты, Оленька, прости за неудобства,
что не позволил себе дури и холопства
и прочего, чем должен был я стать.

Мне ни к чему дрожать в низкопоклонстве
ни через год, ни сразу при знакомстве.
Я не хочу те вероломства знать.

Ты, может, хороша и мне верстать.
но всякое господство мне - уродство.
Я здесь не за триумф и превосходство,

но сделай паузу, осмелившись признать,
что если суть любви лишь принимать —
то это, Оленька, не обессудь, но жлобство.

И как тебе на звук мои шаги?
Трещит ли голова, как пол изогнутый?
Похожи ли они на шаг слуги?
Визит инкогнито?

И как тебе на звук мои стихи?
Похожи ли они на заклинания?
А, может, на блокноты чепухи,
без знаков препинания?

Где грусть - дитя,
где мать его - строка.
А рифма - это метод пеленания.

Я запел, хоть не пелось,
а ты не бросая - брось.
Уезжать не хотелось,
поэтому и пришлось.

Будет грифель мараться,
испачкаю - не сотрёшь.
Ты не хочешь прощаться,
поэтому не придёшь.

И я сплю, хоть не спится.
Нет смысла застыть и ждать,
чтоб остановиться
мне нужно было бежать.

Одуванчикам ветер
разбалует паруса.
Если близко смотреть — они,
как пушок с кунжутом:

Часть из них повидает,
конечно же, небеса,
кроме тех,
кто уже не справляется
с парашютом.

Плескается шторм, моет пасть акулью
волнами, сросшимися в горгулью,
она заслонила собою факел
багрового солнца, чтоб сонный кракен

зевнул кораблями, как мелкой зыбью.
Плевать на судьбу, а тем паче рыбью.
И луч самый смелый не станет зондом,
ведь кракен обедает горизонтом.

А Богу осталось забрать руками
пиалы с кричащими моряками,
покуда они без надежды всякой
закрыли глаза и обняли якорь,

встречая волну, что скривив осанку,
дарила надежду обнять русалку.

Город не спал, ведь его совесть
испачканная весельем.
Я ехал мимо.
Один,
то есть
я от всего отдельно.

Ночь холодна.
Я позвал тульпу,
с нею из снов выпал.
И если мир —
монитор с пультом,
то он меня
«выкл»!

Крестовик по се́ти рыщет,
мушка бьётся, как фазан,
пёс скулил: «давай, дружище,
ты — Тарзан».

А Тарзан, запутав трапы,
по дорожкам ускользал.
И, едва упрятав лапы, —
исчезал.

Лодки форм виолончели
стали отдыхом для птиц.
Крестовик качнул качели
и повис.

Плачет утром, прячет днём
паутину под рукав:
«Эх, не стать мне королём,
как Голиа́ф*…».

Голиаф тяжелой сцены
был свидетелем тайком.
Зависть чешет хелице́ры
под клыком:

«Я король, мои красо́ты —
лишь берлога и курган.
Вот бы мне твои высо́ты,
эх, Тарзан!»

Я рад был с вами делить миры,
люди-мошки и муравьи,
люди-бабочки, люди-моли.

Следил я только, чтоб у норы
со мной не сблизились комары -
те околачивались для крови.

Пусть в дом не просятся под дождём,
ведь очень важно, кого мы ждём.
Жизнь коротка для ненужной боли.

Твоё имя вырвалось с губ даже в ночь и без света.
Вырывалось невольно всегда. только в чем его миссия?
Твоё имя…я будто страдаю синдромом Туретта*,
болезнь, у которой сверх крошечный шанс
на ремиссию.

Как забыть это всё или как вы себя там спасаете,
кроме графиков дел, вечерами летящих в контейнеры?
Я бы душу поверг, чтоб стереться до мышечной памяти
и на день заболеть хотя бы болезнью Альцгеймера**.

А я всё о тебе, до сих пор, я пропах пессимизмом,
композитором жизни, где в музыке только бемоль.
Это очень напомнило мне беспредел мазохизма,
потому что я очень влюблён в эту чёртову боль.

Словно игра на вечность «купи слона»:
я бесконечно мечусь, я, как юла.
Словно изъятый кадр под декупаж,
то есть не атмосфера, но антураж.

Строчкой на память, тизером для досье,
Я рассыпаюсь бисером «монпасье».
Я — решето, крупица, во мне нет сил.
Я — только то, о чём ты меня спросил.

Ночь — темноты источник.
Под панцирем черепашьим
прячется позвоночник
старой радиобашни.

Небу, уверен, больно,
звёзды не сводят глаз.
Громкий метальщик молний
не наигрался в дартс.

Дождь, как горох об стенку,
град побеждал в пинг-понг.
Спать бы… но фейерверком
гром ударяет в гонг.

Гром без конца и края
молнией по стеклу…
Дома детишки спали —
видели тишину.

Я отправил письмо про октябрь 7-го года.
Мои письма тебе стали формами несвободы,
потому что хотелось писать о тоске,
обсуждая погоду.

Подарить бы тебе звёзд мерцающих буги-вуги,
но они не для нас танцуют, для всей округи,
и луна всё равно обнаружит в дверном глазке
недостачу прислуги.

И по лунной дорожке, лоснящейся автостопом,
если будешь бежать, то лучше беги галопом,
здесь рассвет оглазеть! Один раз посмотреть —
и уходишь циклопом.

И пока эти звёзды ещё не сложились в бинго,
и рассвет не намерен выбить врагов из ринга.
Без тебя одноногий бокал с недопитым «Розе» —
это грустный фламинго.

Запах пороха.
Месть задорого.
Нагота.

Стыд от промаха.
Рабство шороха.
Пустота.

Там, на вешалке
тень дремучая
от пальто:

то ли женщина,
то ли чучело,
то ли кто?

Бьется об стены серая моль.
Странная роль.

Комната ночью - воздух сырой,
чёрная смоль.

Бьётся об дверцу,
бьётся всем сердцем,
кто бы помог?

Тихое скерцо
звуком в полгерца
об потолок.

Я засыпала.
замертво пала
слабая моль.

Разве кого-то
когда-то цепляла
тихая боль?

Эй, колеса на ось,
«тройка» до Рая.
Трав колючая ость —
меч самурая.

Реку видели вскользь
с окон трамвая:
чешет жабры лосось,
бьётся о сваи…

Шпал холодная медь
режет дефисом
обреченный на смерть
хвостик нарцисса.

Степи. Красные рты,
юбки, коленки —
ветер пляшет балы,
маки — фламенко.

Путь лоснился, как ворс,
в дебри лихие,
там свистел паровоз
«Ave Maria».

Нас встречает фасад
старой остроги.
Оглянулся назад —
смыло дороги.

Мне протянут конверт:
- Тут тебя ищут!
7 утра — пациент,
кажется, дышит.

Не обронить ли мне случайный возглас?
Не обронить, не чувствовать вины.
Ни то ли наступил на горло возраст,
ни то ли захотелось тишины.

Везде спокойно до того момента,
пока спина не гнётся от креста.
Теперь мне не хватало континента,
чтобы найти безлюдные места.

Не обронить ли мне случайной тени
на фото с теми, с кем была близка?
Как будто бы ощупываю время,
нащупывая в нём мешок песка.

Здесь всякий попытавший в сердце бурю,
затем сбежал с обугленной свечой.
Зачем они затрагивали улей?
Зачем, если боятся пчел?

А не достать ли прошлое с чуланов,
как тот колтун, счесав за прядью прядь?
И сжечь таких с десяток чемоданов,
не забывая про ручную кладь.
…
А не прийти ли, не дождавшись солнца,
пока еще прохладная земля,
швырнуть ключи на глубину колодца
и переехать в дальние края.

У нас зима неровня вашей вьюге,
что можно не ссылаясь на погоду,
переложить ответственность на флюгер,
забывший навык сурдоперевода.

У нас пейзаж — ни крошки близоруким,
прищуром отпечатывалась хмурость.
Воротники пальто воруют звуки,
а шарфы имитируют сутулость.

Сбивает с толку вид больших сугробов,
похожесть улиц комкает пути.
Смотрю на одинаковость балконов
и кажется, что некуда идти.

волна убьётся, делая кивок,
зарывшись бирюзовым подбородком
в разгоряченный матовый песок,
которому она, как рюмка водки.

скакалки неустанных ветряков
в рогатки наберут небесной влаги.
короткий дождь над глыбой маяков
просеивает ласточек в дуршлаге.

под толщею взволнованной воды,
где водоросли чешут скату пузо,
сгнивают затонувшие плоты,
расстраивают сонную медузу.

Здесь шпили скал растягивают ключ
пунктира птиц. Художники-зеваки
увидят в этом, словно против туч
раскрыты цепи, подняты нунчаки.

В ушах звенит плескание китов,
икота голубей, прибой тараном.
Здесь не курорт бурчащих животов
ржавеющих давно катамаранов.
…
— Набьём карманы музыкой? Скорей,
воруй ветра, заслушайся прибоем!
— Бежим-бежим!
но чей-то «эгегей»
на полпути внезапно остановит.

Обыщут нас фонарики луны,
разыскивая совершенство слуха:
— Мы забираем музыку волны!
Довольствуйтесь лишь катышками звуков.

И ночь, и город пуст, лишь темноту
разоблачал неосторожный голос:
под вопль уходил последний поезд,
плацкартную упрятав маету.

А я… чего-то жду. По чьей нужде?
Тебя давно здесь не было и нету.
Желточно-неуютная планета
глазуньей зашипела на плите.

И ночь, и город пуст. И до утра
угомонились венчики фонтанов
под лапами стареющих каштанов,
оставшихся надолго без тепла.
…
А ты? Ещё ли ждёшь? И в тот же миг
тяжелый град ударил по карнизам,
сбиваясь под окном в мешочки с рисом.
Три точки опечатали дневник.

Осенью тихой сапой
лодочка в темноте…
Вёсла утиной лапой
лязгали по воде.

Гнулся горбатый мостик,
выкупался причал.
Вот бы всерьез сбылось всё
то, что ты обещал.

Лунной дорожкой-зеброй
нас за собой вели
чёрные тени, дебри,
белые мотыли.

Ночь затянула плащик
мёрзлого ветерка.
Нам подмигнул фонарщик
в кофточке светляка.

Чувства не знали сути,
так посреди любви —
лодочки из посудин
выросли в корабли.

Там, в тишине без света
холод календаря —
машут деревья лету
первого сентября.
….

Годы. Слезу запястьем…
Юность моя в воде
долго искала счастья,
только не знала где.

Nana